По Кужибскому ущелью в жаркий полдень ехали пять всадников. Тощие кони едва передвигали ноги и с трудом ступали по каменистому грунту. Застывший пот густым белым слоем покрывал их спины и бока, а впавшие их желудки говорили очень ясно, что в них давно уже не было пищи. Запыленные угрюмые лица всадников не менее красноречиво высказывали крайнее утомление.
Привычный глаз узнал бы в них еще издали искателей счастья; а кто заметил позади одного из путешественников человека, со связанными на спине руками и нахлобученным на глаза башлыком, тот наверное позавидовал бы их удаче. Внимание всадников было главным образом обращено на молодого человека лет семнадцати, который ехал посреди кучки всадников, опираясь обеими: руками на переднюю луку. Неестественная бледность лица и болезненно сжатые губы обличали в нем и сильное страдание, и явное усилие подавить физическую боль.— Хасан, поправь башлык, — проговорил он наконец, с трудом: останавливая лошадь.
— Дай слезть с коня, — заметил один из всадников.
— Можно и так.
Хасан нагнулся к молодому человеку, взял за оба конца башлык, которым он был перетянут выше пояса, и начал осторожно стягивать.
— Крепче, — проговорил юноша, стиснув зубы.
— Больно будет.
— Ничего... так лучше.
— Не хочешь ли отдохнуть немного, — спросил Хасан.
— Не надо. Поедем дальше.
Путники тронулись молча. Солнце пекло нестерпимо. Дорога лежала по крутым подъемам и спускам. Кони оступались поминутно. Каждый толчок стягивал судорогами лицо молодого человека, но не мог вырвать ни одного стона. Он терпел с истинно черкесским геройством. Всадники выбрались, наконец, из теснины и [94] поворотили направо, в широкую речную котловину, усеянную частыми балками и чинаровыми лесами. Вдали показался темный очерк аула и обозначались легкие тучки дыма, над ним носившиеся.
— Вот и аул, — радостно воскликнул Хасан.
— А есть у тебя там знакомые? — спросил его юноша.
— Лучше спроси, есть ли у меня там хоть кто-нибудь незнакомый, — отвечал Хасан. — Нет аула в этих местах, в котором я не имел бы двух-трех друзей. Возьми, например, старого Теперуко: первый, можно сказать, хлебосол между адыгами. Никогда и никто не уходил непринятый от его порога. Он отец той Назики, про которую песню недавно сложили.
— Все же кунацкая его не больница, — сказал молодой человек, — да и беспокоить старика не следует!
— Ничего, ты ведь не баба, плакать не будешь. Впрочем, я поеду вперед и разузнаю. Если нельзя остановиться у Теперуко, найдем и другого хозяина, но только в его кунацкой веселее проведем ночь. Ступайте потише. Я вас встречу у ворот.
Хасан пришпорил лошадь, замахнулся для страха плеткой и мелкой рысцой направился к аулу. Насилу дотащился он до кунацкой Теперуко, известной каждому проезжему. На просьбу о ночлеге старик отвечал такими словами:
— Гостеприимство, не милостыня. Приезжай и остановись у коновязи. Если кто выйдет к тебе и возьмет коня за повод — слезай, а коли нет, поверни в другую сторону. Ты еще не знаешь, как жить на свете. А эти слова говорю за тем, чтобы ты удержал их в голове на будущее время.
— Всяк знает, что от твоего порога никто не отходил с досадой. Только мы не совсем легкие гости, особенно...
— Что у вас там нелегкого?
— С нами тяжелораненый.
— Вы откуда едете? — быстро спросил Теперуко.
— С Кубани. Немножко погуляли.
— А! И добыча есть?
— Неважная... на рубахи достанет.
— Да нет ли еще какой погони за вами?
— Была, да след потеряли.
Я с русскими не ссорюсь. Только не могу прогонять гостя от порога. Однако обожди в лесу хоть до сумерек... Чего доброго, в ауле найдутся доносчики.
«Трус-старик!» — подумал Хасан и, вскочив на коня, поспешил к товарищам. А Теперуко отдал тотчас приказание зарезать барана и вымести сор из кунацкой. Сам собственноручно убрал постель, как нельзя лучше, чтобы больной гость помнил на вечные времена, как его принимали. Настала чудная, летняя ночь, одна из тех ночей, которые бывают разве только в ущельях Кавказа.
Полная луна выплыла из-за куполов гор и величаво двинулась по безоблачному небу, обливая тихим, ровным светом лесистые ущелья. По глубоким балкам шумели, прыгая по каменным ступам, сердитые ручьи. Их неумолчному шепоту внимали одни высокие сосны, тихо покачивая своими ветвистыми верхами. Прекрасную картину представлял аул Теперуко посреди ночного безмолвия. Тонкие струи лучей, выходившие из щелей и окон саклей, чуть обмазанных глиною, смешивались с длинными тенями от соседних скал и утесов. Но ярче всех саклей блистала кунацкая старого владельца, выступившая из черты прочих зданий. На ее широком очаге трещали сухие дрова и пламя, поминутно усиливаясь, бросало на белые стены ярко-багровый свет. На длинной скамейке, придвинутой к огню, сидел сам хозяин в своем неизменном полушубке. Голова его задумчиво покоилась на груди. Далее, возле дверей, прислонившись к стене, стояли четыре человека. Все пятеро молчали упорно, будто по взаимному уговору. Стоявшие только переминались с ноги на ногу, по примеру лошадей, застоявшихся на месте, да изредка дергали друг друга за полы черкески: Вдруг на дворе послышался топот. «Приехали!» — проговорил один, все мигом выскочили из сакли. Теперуко приподнял голову, но не встал, боясь нарушить достоинство хозяина. Через минуту слуги внесли в кунацкую винтовки приезжих и развесили их вдоль стены, по чину хозяев. Вошел Хасан, за ним и раненый юноша. Теперуко, приподнявшись на этот раз, приветствовал гостей и попросил молодого человека садиться, но тот отказался, говоря: «постоять можно».
— Что скажете нового? — спросил Теперуко после значительной паузы. И он прибавил пословицу: не спрашивай старого, а бывалого, которая одна и у русских и у горцев.
— Были на Кубани, да не было ничего, о чем стоило б тебе рассказать, — отвечал Хасан с должной любезностью.
— Как ничего? Не из-под куста же такие молодцы глазели на проезжих.
— Да, сказать правду, и в крепость не ворвались, — сказал Хасан усмехнувшись. — Бог послал навстречу казаков. Мы выпустили заряды, захватили одного, да зато начальника у нас зацепили. — И он указал на раненого.
— Напрасно ты не садишься, молодой человек, — сказал ему Теперуко — Раненому не до приличий!
— Ничего, я постою, — повторил юноша.
— Да не призвать ли кого? У нас есть мастер лечить раненых.
— Не беспокой себя, ради аллаха, — отвечал Хасан. — Что за лечение на пути. А теперь лучше лекарства — скрипач, да несколько молодцов веселых.
— За ними дело не станет. У нас в ауле этого добра, что собак. Поди, Исхак, к Якубу, — обратился Теперуко к одному из прислужников, — пусть он придет со скрипкой, да забеги к гулякам: гости, скажи, приехали.
— Наши молодцы в девичьей, — отвечал Исхак.
— Так скажи им, чтоб домой не уходили. Постой, принеси кстати холста, да помягче. Видишь, башлыком перевязали рану.
— Что ж будешь делать? — заметил Хасан шутливо. — Кабы знали, взяли бы и холста на случай.
— То-то вы, молодые люди, никогда не заглядываете вперед, — поучительно произнес Теперуко. — Да вот что еще, не заметили ли вы чего на линии? Говорят, что казаки собираются в набег. Этак, того и смотри, нам места скоро для житья не будет.
— Что, казаки? — сказал Хасан вздохнувши. — Далеко еще им до нас, если б их не водили наши же изменники. Они во сто раз хуже, чем русские. Я видел, как один из этих подлецов, когда дрались под Ч... аулом, наскочил с шашкой на нашего раненого товарища и убил бы бедняка, если б его не остановил русский. Клянусь аллахом, если встречу на просторе русского с черкесом, то, конечно, прежде выстрелю не в гяура.
В эту минуту молодой человек зашатался от утомления и усилий стоять на ногах. Кровь хлынула изо рта запекшимися кусками, мертвенная бледность покрыла все лицо. Теперуко и Хасан, взяв его под руки, хотели усадить на постель, но джигит отказался наотрез от такой почести.
— Ну, так я лучше уйду, — сказал Теперуко и вышел. Принесли холста. Хасан убедил товарища сесть, расстегнул ему черкеску, но бешмет так сильно присох к ране, что его надо было примочить теплой водой и потом отдирать понемногу. Кровь потекла с новой силой, и на этот раз терпение юноши не помогло. Голова его закружилась и больной тихо опустился на подушку. Пока он приходил в чувство, Хасан успел перевязать рану...
Подали ужин. Больной проглотил немного похлебки, а к баранине не притронулся. Он просил чего-нибудь кислого. Назика прислала ему на тарелке лесных яблоков и кизила. Зато Хасан с товарищами ели по-волчьи, откинув в сторону всякие церемонии. Уже более недели питались они одними сухими лепешками и ключевой водой. После ужина явились и отборные весельчаки аула под начальством музыканта. Все они, входя в кунацкую, поднимали правую руку до виска, приветствовали гостей, и потом скромно располагались вдоль стены. Гости и хозяева оглядели друг друга, и первый шаг к знакомству был сделан. Теперь уж не стыдно было приступить и к разговору. Хасан, тонкий политик, все соображал, кого бы пригласить сесть. Однако соображения его не привели ни к чему. По бородам и другим внешним признакам молодых людей, нельзя было определить, кто из них старше. В эту критическую минуту, когда светская репутация Хасана висела на волоске, глаза его упали на скрипку. Хасан весело встал, подошел к хозяину скрипки и весьма красноречиво изложил ему просьбу свою поиграть для больного. Скрипач выразил полную готовность.
— Так начинай же, — сказал Хасан, усаживаясь на свое место, а потом прибавил: — Садитесь же все, попросту. Между нами стариков нету!
Якубу из уважения к его искусству разложили на полу бурку, к нему подсели старшие по летам, остальные разместились как попало, кто на корточках, кто просто на полу.
— Играть песню ран, что ли? — спросил Якуб, перебирая пальцами волосяные струны кобуза.
— Нет, лучше спой Шуандыра, — слабым голосом проговорил больной.
— Отчего же не спеть, коли хочешь!
Якуб медленно повел смычком и мерно, почти шепотом, пропел два первых стиха песни. Товарищи подхватили грустный напев. При третьем стихе руки Якуба слегка задрожали; он гордо выпрямился, черные глаза его сверкнули, и звучный, дрожащий голос раздался по сакле. Но едва певец дошел до того места в песне, где герой Шуандыр после упорного боя сидит раненый пятью пулями, между трупами всех своих товарищей, голос его оборвался, и две крупные слезы повисли на его ресницах.
АДЫЛЬ-ГИРЕЙ КЕШЕВ
(КАЛАМБИЙ)
ЗАПИСКИ ЧЕРКЕСА